Их дополняют воспоминания многих других фронтовиков. И складывается не только подлинная картина тех лет, но и ощущение, что своими хищными когтями война зацепила и меня. Ведь и я, как весь наш народ, пострадал от нее. Пострадал не телесно – морально, ощутив тяжесть времени Великой Отечественной.
400 граммов хлеба в день
В те, уже далекие, сороковые годы война не обошла ни одну семью в нашей стране. В той или иной мере ее жертвами стали буквально все. Лично у меня с войной связаны очень острые душевные переживания. Мой отец – Михаил Васильевич почти всю войну, с июня 1941 года, сражался на фронте, дважды был ранен. Вернулся домой с простреленной ногой и оторванными пальцами на руке. Его родной брат погиб на войне, и брат моей мамы погиб, муж ее сестры не пришел с фронта. Даже мой дед был призван в армию, а мама – Антонина Григорьевна, с сотнями других женщин, рыла окопы и противотанковые рвы.
В годы войны я был ребенком, но хорошо помню, как тяжело жили люди. Чтобы прокормиться, мама крутилась как пчелка. Основные продукты питания выдавались по карточкам, по минимальным нормам. А купить что-то на рынке не хватало заработка. Потому в сарае за домом и держала козу. Нелегкое, между прочим, дело – в городе держать козу.
А на сахарок и сносную одежонку зарабатывала шитьем. Словно станковый пулемет, каждый день до позднего вечера стучала ручная машинка «Зингер». А в воскресенье свое шитье мама несла на рынок. По осени она ездила «на горы», за Оку, в правобережные колхозы за картофелем. Соберет девять мешков, а десятый – себе. На своем горбу и переправляла картошечку в город. За счет такого, как сейчас говорят, предпринимательства и выживали. Но не все, как моя мама, были такими двужильными, в силу разных обстоятельств не могли, не умели так крутиться. Потому и перебивались всю войну с хлеба на воду, нередко голодали.
Все ждали быстрого окончания войны. С победой связывали надежды на лучшую жизнь. Лучшую – значит, сытую, прежде всего. Но война никак не кончалась, и чувство голода не проходило. А как оно могло пройти, если на карточки человеку полагалось в день всего 400 граммов черного хлеба да кусочек в 17 граммов мяса или рыбы, еще по полкило на месяц жиров с крупой или макаронами и 400 граммов сахара? Сытнее жилось тем, кто работал на химзаводах. Их за «вредность» в столовых хорошо кормили. Таких льготников было много. Столовые встречались и в некоторых небольших организациях, но вход в них был по пропускам.
Особенно трудно жилось школьникам, многим из которых не хватало даже черного хлеба. И вот поэтому, не доучившись до пятого, шестого класса, они бросали школу и шли работать. Даже те, кто продолжал учебу, после седьмого класса, с июня по октябрь, обязаны были трудиться на предприятиях. Ребята из второй школы, например, работали «на снарядах» на заводе им. Я.М. Свердлова, выполняли не самые ответственные, но необходимые операции.
Работали в четыре смены. Самая трудная – с двух часов ночи. В час школьники собирались на площади Дзержинского, туда приходил грузовик, забирал их и отвозил на завод. Заработки, хотя и небольшие, но были всё же подспорьем для семейного бюджета. Недоедание, тяжелая работа, плохие вести с фронта выматывали людей так, что часто хотелось плакать. Выручали добрые отношения и песня. Она поднимала настроение и вселяла надежду. Пели, прежде всего, русские народные песни и популярные тогда «Катюшу», «Три танкиста» и другие – из кинофильма «Трактористы».
Вскоре после начала войны в городе появились эвакуированные. В нашу квартиру подселили исхудалую женщину из Ленинграда. Помню, Лизой звали. Тихая была, куталась всё время, хотя батареи были горячими. Видимо, так назяблась в заледенелом блокадном Ленинграде, что никак не могла отогреться.
Никто не хотел играть «немцем»
Многие наши школы превратились тогда в госпитали. Мы жили на Октябрьской улице, возле тридцатой школы. Помню, как в теплые летние дни раненые бойцы – все в бинтах, многие на костылях – грелись на солнышке. Это грустное зрелище на всю жизнь застряло в памяти. Вероятно, и мой отец так же выходил на свежий воздух, когда находился в госпитале по ранению. Немецкая пуля навылет пробила ему ногу, и временно «оторвала» его от войны, выслала в чужой тыловой город. Почта принесла нам «фронтовой треугольник», сообщивший о случившемся. И мама тут же собралась к отцу. Набрала корзину съестного, оставила меня у соседей и уехала.
В ту тяжелую пору люди по возможности помогали друг другу. Жили дружно, бережно относились даже к чужим людям, особенно когда случалось несчастье – погиб муж или отец на фронте. В нашем доме было немало одиноких женщин с детьми, которые своих отцов так и не увидели никогда. А сколько их было по стране? Не счесть.
Нам повезло. После госпиталя отцу дали отпуск, и он приехал домой. Навсегда запомнился мне момент, когда мы стояли у открытого окна. Я крепко держался за его шею, и в этот момент невдалеке что-то громко ухнуло, аж дом задрожал. Говорили, что в городской парк упала вражеская бомба. Люди рассказывали об этом случае много лет подряд, мальчишки показывали яму, в которую угодила бомба.
Война оставила многих ребят сиротами. Их определяли по детским домам, таким, что находился на нашей Октябрьской улице за «домом врачей», у самого парка. Этот детдом – своего рода памятник войны – функционировал долгие годы. Тогда в нем были совсем другие дети, нежели сейчас в детских домах. Там находились ребятишки, чьи родители погибли или умерли от ранений и непосильной, вредной работы. Детдом был большим, человек на сто. Мальчишки все стриженные наголо, и некоторые девочки тоже. Одеты все были в одинаковую одежонку. За забор никого не выпускали, и с соседскими ребятами после уроков запрещалось общаться. В школу детдомовцы ходили не по одному, а группой, всегда мимо нашего тридцать девятого «дома шоферов». Нам «вольготным детям» было жалко детдомовцев, страдающих из-за войны с немцами.
Еще многие годы к немцам детвора относилась недоброжелательно. Играя «в войну», никто из мальчишек не хотел быть «немцем». И даже когда подросли, в любом иностранце видели немца. Вот как невзлюбили фашистов за их злодеяния.
У меня сохранилось письмо женщины, с десятками других детей эвакуированной в 1941 году в Дзержинск из оккупированной Смоленщины. Вот что она писала: «Мне часто из дому приходили плохие письма: то маму повесили, то брата убили, то еще брат на минах подорвался…». Разве можно было после такого терпеть фашистов, особенно детям?
«Отца моего расстреляли проклятые немцы. Володя, мой брат, был комсомольцем и разведчиком партизанского отряда, где находился отец. Когда папа пробрался в деревню, чтобы повидаться с нами, его выдал предатель из села. Немцы схватили его и расстреляли, а брата Володю повесили на виселице, забрав потом все теплые вещи отца и брата… Мать с другим моим маленьким братом вступила в партизанский отряд»,
рассказывала Эмма Иванова, учившаяся в РУ № 7 нашего города, как и остальные ребята, вывезенная партизанами из оккупированной Смоленщины.
И подобных рассказов из первых уст было премного. А с каким вниманием мы слушали рассказы наших отцов, как гордились их подвигами, их медалями. Гордились и жены своими мужьями, воевавшими на фронте. Не забывали это подчеркнуть даже в ссорах. «Мой-то воевал, а твой где был?» – еще долго слышалось после войны.
Мундштук из Германии
Помню, как после войны, не сразу, немного позже, приезжали к нам с Автозавода двоюродные братья матери – Гурий и Геннадий Елисеевы, оба участники войны, оба танкисты, с орденами, медалями. Приезжали с женами. Как мы рады были их приезду. Взрослые садились за стол, выпивали, закусывали, о чем-то говорили, смеялись. А потом Геннадий брал свой трофейный аккордеон с перламутровой отделкой и начинал играть. И все пели, страстно, хорошо. И мы с братом Колей видели, как взрослые счастливы, что остались живы в войне, что все они вместе. За песнями следовали тосты – за Победу, за Сталина, за нас – детей.
Бывали и мы в гостях на Автозаводе. Никакого забора у производства тогда не было, многие корпуса были напрочь разбиты. Гурий с Геннадием и их семьи жили в большом бараке. Стояла очень морозная зима.
В середине барака, в коридорах которого не было даже деревянных полов, горел большой костер, возле него грелись люди. В комнатах было теплее. Из-за некоторых дверей слышались песни. Пели и все наши. Была среди них и тетя Маруся – тоже двоюродная сестра мамы, с медалью на кофте. За работу в войну на Сормовском заводе ее наградили. Хорошо-то как все они пели. А как я любил их всех сильно!
Однажды Гурий подарил мне немецкий мундштук, большой, из разноцветных камней. Тоже из Германии. Подарил не чтобы с ним я курил сигареты, а потому, что он мне понравился. Этот подарок до сих пор напоминает мне о послевоенных годах. Тяжелых и горестных, поскольку цена нашей победы была очень велика. Это не только миллионы погибших воинов на полях боев, не только убитые при бомбежках и замученные фашистами жители сел и городов во время оккупации. Это и работники тыловых предприятий, тоже ставшие жертвой войны – от взрывов изготовляемой продукции для фронта.
Ветераны города помнят, как часто в Дзержинске встречались люди с желтыми руками и лицами. Это производственники кислотных цехов заводов им. Я.М. Свердлова и Чернореченского химического. Огромная опасность грозила работникам спеццехов, имеющихся практически на всех химических заводах. Особенно пагубно вредные последствия химии отражались на женском организме. А большинство женщин города как раз и работало «на химии».
Технология производства была несовершенна. Не забыть и постоянно висящий над заводами ядовитый смог. А каково было в цехах? Работать в них и оставаться здоровыми было невозможно. Потому труженики тех военных лет так рано ушли в мир иной. Но они достойно выполнили свой гражданский долг, внесли немалую толику в разгром врага. За их мужество, стойкость и массовый героизм Дзержинск и получил почетное звание города трудовой доблести.
Напомним, более 600 свечей зажгли в Дзержинске в память о героях Великой Отечественной войны.
Вячеслав САФРОНОВ
Фото из семейного архива автора
